Евгений Лаванов

Крупнейший специалист по творчеству Андрея Платонова литературовед Наталья Корниенко выпустила книгу под названием «НЭПОВСКАЯ ОТТЕПЕЛЬ»: становление института советской литературной критики» (М.: ИМЛИ РАН, 2010). Читая ее, ловишь себя на мысли: «Они-то не знают, чем дело кончится. А мы-то знаем». Знаем ли?

У Эсхила в первой части «Орестеи» есть необъятный по своей трагичности и безысходности эпизод. Погибающая Кассандра, знавшая заранее о своей смерти, посылает плач с просьбой об отмщении в пустоту времени. Не обращаясь ни к кому лично, она говорит с теми безликими, кто придет после и будет судить убийц. В отличие от Кассандры люди культуры двадцатых годов не знали ни о том, что ждет страну в тридцатые, ни о гибели культуры, ни о последующей гибели идеологии, эту культуру погубившей. Тем трагичнее. Для всех сторон.

Наталья Корниенко написала важную и нужную книгу. Читая ее, проникаешь во время трагичного слома нашей литературы, последствия которого еще долго не будут преодолены. Фокус глубины погружения здесь в том, что через оппозицию «писатель — критик», актуальную для периода НЭП (в тридцатые такая оппозиция почти исчезнет), наиболее объемно и ярко можно узнать о самом времени, его нравах, противоречиях, тенденциях. Времени, когда для партии было важно превратить литературу в идеологический рупор. Литература сопротивлялась, но в итоге превратилась.

НЭП — страшное по своей сути время. Это возможность последнего желания перед смертной казнью, о которой, впрочем, ты еще и не догадываешься. В двадцатые годы писатели дореволюционной основы миропонимания, именуемые тогда почти ругательным определением «попутчики» (Булгаков, Замятин, Алексей Толстой, Эренбург и многие другие), не только не боялись высказывать свою позицию, но имели для этого возможности: газеты, журналы, диспуты. Это было столкновением двух эпох, противоположных формаций. В статьях и дискуссиях тех лет важнейшее — это вопрос свободы. Кто будет решать, о чем писать, у кого есть право на трактовку? Превратится ли литературный процесс в механизм, где критик — его регулятор, то есть лицо, выполняющее волю партии, направляющее писателей, да и кого поставить на этом посту? Последний вопрос благодаря Троцкому нашел свой ответ в разграничении на сторонников и врагов революции. Кто не с нами — тот против нас. Борьба за и против подчинения имела также важный пострелигиозный оттенок. Проблематику сформулировал один из создателей советской цензуры И. И. Скворцов-Степанов: «…голова человека не переносит пустоты и бездеятельности, человек начнет разлагаться, так как старый строй его миросозерцания разрушен, а нового нет. В голове получилось нечто худшее, чем пустота: остались развалины и обломки». На месте обломков началась колоссальная идеологическая стройка. Совершенно утопическим выглядит проект Андрея Платонова, предлагавшего модель «фабрик литературы». Механизма, где низшая ступень корреспондентов должна собирать «социальный материал» различных жизненных проявлений, который в дальнейшем «литературные монтеры» (писатели) будут собирать в произведения под руководством редакторов (критиков). Элемент свободного творчества был практически исключен. Впрочем, в двадцатые не все выглядело столь однозначно. Литературную среду рвало в разные стороны, и даже часть писателей, относящихся к сторонникам революции, часто высказывали противоречащие идеи. Но по крайней мере свое мнение — гарантия того, что вы не будете выражать чужое.