Первый по счету

— Рановато мне итоги подводить. Да не получал я от жизни каких-то особых травм, хотя потери, конечно, случались. Как и у всякого живого человека… Если же говорить о серьезных испытаниях, с кровью я впервые столкнулся в конце 80-х. Это Фергана, Сумгаит, Нагорный Карабах, Ереван, Баку… Я преподавал историю в Высшем политическом училище МВД в Ленинграде. Внутренние войска в ту пору, как, впрочем, и сейчас, использовали для поддержания общественного порядка, в горячие точки направляли не только солдат срочной службы, но и курсантов. Первый наш выезд был в Узбекистан. Увидели в Ферганской долине сожженные дома, разграбленные аулы. В ходе столкновений между турками-месхетинцами и узбеками там тогда вырезали более трехсот семей… Помню, как сильно меня поразило заявление Рафика Нишанова, первого секретаря ЦК компартии республики: мол, ничего страшного не произошло, люди на базаре из-за клубнички слегка повздорили… Так я впервые воочию убедился, каков социалистический интернационализм в действии и что за «ягодки» произрастают в межнациональных конфликтах. Из официальных новостей узнать о событиях в Фергане было практически невозможно, а наяву происходило страшное. Наверное, даже покруче, чем в 90-е годы в Чечне. Там все-таки шла настоящая война, а в Средней Азии одни мирные с виду граждане резали других таких же мирных. Это страшно. Наверное, так выглядела Варфоломеевская ночь.

Когда я вернулся из Абхазии в Ленинград, выборы в Верховный Совет СССР уже прошли. Рядом с нами в Горелове находилось училище ПВО, почему-то носившее имя Андропова. Не знаю, какое отношение Юрий Владимирович имел к противовоздушной обороне, но так назвали. Короче, пэвэошники избрали народным депутатом подполковника Сычева. И вот приходят мои курсанты и говорят: «Сергей Вадимович, хотим выдвинуть вас в парламент России. Вы боевой офицер, побывали в горячих точках. Народ наверняка проголосует». Сначала я отнесся к предложению как к шутке, но ребята взялись за дело всерьез. Поддержал меня и начальник училища Владимир Пряников. Раз первый шаг сделан, надо идти до конца. Я активно включился в избирательную кампанию. Мой товарищ Коля Калашинский смонтировал предельно жесткий, основанный на реальных событиях документальный фильм «Огонь на себя», в котором рассказывалось о межнациональных конфликтах на территории союзных республик и об участии внутренних войск в их погашении. Картину посмотрел Борис Гидаспов, первый секретарь Ленинградского обкома партии. До этого он вызывал меня в Смольный и предлагал снять кандидатуру, мотивируя это тем, что на выборы идет председатель управления КГБ по городу и области Анатолий Курков. Мол, негоже двум офицерам конкурировать. Я отказался брать самоотвод. Надо отдать должное Борису Вениаминовичу и Анатолию Алексеевичу — они не стали использовать против меня запрещенные методы, борьба велась честно. Сегодня в подобное тяжело поверить, но ни пресловутый административный ресурс, ни грязные пиар-технологии и прочие провокации в ход не пускались. Более того, Гидаспов, посмотрев «Огонь на себя», распорядился, чтобы фильм в прайм-тайм показали по Ленинградскому телевидению. Это произвело эффект взорвавшейся бомбы и резко повысило мой рейтинг. Так неожиданно для себя я победил. Случилось это во втором туре, прошедшем 16 марта 1990 года. Вскоре меня выбрали членом Верховного Совета на постоянной основе, я перебрался в Москву, возглавил подкомитет с длинным названием — по делам инвалидов, ветеранов войны и труда, социальной защите военнослужащих и членов их семей. Позже он трансформировался в комитет по вопросам обороны и безопасности. Там мы готовили законы, связанные с новой российской армией, спецслужбами и МВД. В мае 91-го создали КГБ РСФСР. Тогда я и познакомился с Владимиром Крючковым.

После того как путч бесславно сдулся, указом сразу двух президентов — Горбачева и Ельцина, что само по себе уникально, меня назначили председателем госкомиссии по расследованию деятельности КГБ в период ГКЧП. Многие горячие головы предлагали принять закон о люстрации, последствия которого сложно представить. По крайней мере, политический ландшафт современной России выглядел бы совершенно иначе, значительного числа заметных фигур мы недосчитались бы. В качестве главного довода, почему нельзя допустить поголовную зачистку кадров, я приводил аргумент, что руководство, конечно, виновато, но рядовые сотрудники органов, честно стоявшие на страже интересов государства и общества, не должны пострадать. Все равно ведь без спецслужб не обойтись. Даже демократической России. А вскоре Гавриил Попов, тогдашний московский градоначальник, назначил руководителем столичного КГБ своего помощника и моего старинного друга Женю Савостьянова. Анатолий Собчак, едва прознав об этом, приехал ко мне с предложением возглавить аналогичную структуру в Питере. К тому моменту мы были неплохо знакомы по депутатской деятельности: Анатолий Александрович представлял Ленинград в союзном парламенте, а я — в российском. Идея Собчака переквалифицироваться в чекисты застала меня врасплох, я взял время на раздумье, а потом все-таки отказался. Не чувствовал уверенности, что это мое. Прежде я ведь не служил в органах, был преподавателем. Да и вообще МВД — одно, КГБ — другое. Но Анатолий Александрович и не собирался отступать от первоначального плана, через месяц повторно обратился ко мне. Я еще раз взвесил аргументы за и против. Виктор Иваненко, к которому я пошел за советом, объяснил, что начальник питерского управления, переименованного в Агентство федеральной безопасности, бывшего КГБ, — должность во многом политическая, представительская. После этого я отбросил сомнения и согласился. В ноябре 91-го Ельцин подписал указ о моем назначении. Ирония судьбы: в Большом доме на Литейном я сменил Куркова, с которым полутора годами ранее боролся на выборах в Верховный Совет РСФСР… Анатолия Алексеевича сослуживцы очень уважали, и назначенца со стороны встретили, мягко говоря, настороженно. То, что меня представлял демократ Собчак, не добавило свежеиспеченному начальнику любви со стороны новых коллег. Я понимал: надо срочно искать взаимопонимание, общий язык. Первое, что сделал, попросил Куркова быть моим советником. Анатолий Алексеевич год проработал со мной, и этого хватило, чтобы сотрудники уловили сигнал: никто не планирует демонстративных расправ и порок. Постепенно я вошел в курс дела. Мы серьезно занялись ОПГ — организованными преступными группировками, которые активно поднимали головы, почуяв наступившее безвременье. Началась эпоха дикой приватизации, и нужно было постоянно следить, чтобы не раздербанили все, включая оборонку. Еженедельно я встречался с директорами крупнейших предприятий ВПК, стараясь держать ситуацию под контролем. Службу экономической безопасности в нашем управлении тогда возглавлял Николай Патрушев, его ребята провели пару-тройку сильных реализаций, и народ в «конторе» ожил. Люди поняли, что они нужны и востребованы.

— Тут одним словом не ответишь, история длинная и сложная. Первый сигнал прозвучал 7 ноября 1991 года, в день введения чрезвычайного положения на территории республики. В необходимости такого указа Бориса Николаевича убедил вице-президент Руцкой, он же зачитывал документ на заседании Верховного Совета России. Потом, правда, режим ЧП отменили, поскольку его было некому и нечем поддерживать.

— Вопрос дискуссионный. Те, кто знал его лично, не столь категоричны в оценках, как люди, берущиеся судить со стороны. По поручению Ельцина я неоднократно встречался с Джохаром Мусаевичем, в последний раз разговаривал буквально за три дня до ввода наших войск в декабре 94-го. До этого была его беседа с Павлом Грачевым, который хорошо знал Дудаева по Афгану и даже обращался к нему на ты. Ну и что толку? Разговор закончился словами: «Извини, друг, но я посланец Аллаха и буду воевать с Россией до победного конца». С ним ни о чем невозможно было договориться. Не тот персонаж! Мол, предложили бы стать замминистра обороны России, и Дудаев радостно клюнул бы. Да ничего подобного! Не повелся бы он. Это был человек, скажем так, не слишком адекватный, а если называть вещи своими именами, шизоидный. Кстати, именно такие люди в переломные моменты истории нередко и приходят к власти.

Так вот про 94-й год. Вы же помните: тогда без конца случались угоны гражданских самолетов, захваты автобусов, другие подобные пакости. Кавказ стоял на ушах. В Чечне с 91-го года де-факто не работали российские законы. Возьмите «Белую книгу», которую мы издали на Лубянке: десятки тысяч русских людей были изнасилованы, убиты, согнаны с родных земель. Надтеречный район, Наурский, Шелковской… Достали, честное слово, всех достали! Наших военных дудаевцы методично выдавливали из республики. Шалинский танковый полк взяли в кольцо, по сути, заперли личный состав внутри и выпускали с территории части без оружия. Такая же история была с бригадой ВВ. Команду на сопротивление никто не давал… Понятно, что проблема требовала решения. Было несколько попыток снять вопрос с помощью чеченцев из числа противников Дудаева, но, увы, усилия Умара Автурханова, Саламбека Хаджиева и Доку Завгаева окончились неудачей. Причин много, не думаю, что имеет смысл сейчас глубоко их анализировать. Сказались и слабость вооруженных формирований оппозиции, и поспешность с проведением грозненской операции в ноябре 94-го. Все завершилось серьезным проколом и взятием в плен бывших российских военнослужащих-танкистов.

— 5 января 95-го приехал в район консервного завода, где располагался штаб покойного Рохлина. Узнал оперативную обстановку, заглянул к своим ребятам из группы «А». Они сидели у костра в каком-то полуразрушенном здании. Хотел было присоединиться, но Герасимов, заместитель командира группы, неожиданно сказал: «Быстро уходим!» Едва перебрались в другое укрытие, по месту, где находились минутой ранее, ударили мины. Видимо, нас кто-то засек и скорректировал огонь… Всякие эпизоды случались. Весной 95-го без боя взяли Гудермес. Вместе с Алу Алхановым, возглавлявшим транспортную милицию Чечни, сели в Грозном на электричку и поехали. Выходим из вагона, а там ребята Радуева, того самого, которому потом полголовы снесло… Увидели нас, обалдели. А мы прихватили с собой лишь небольшой отряд спецназа, человек тридцать от силы. Плюс несколько милиционеров-чеченцев. Если бы началась пальба, нам пришлось бы несладко. Но радуевцам хватило ума не лезть на рожон, они аккуратно отодвинулись в сторонку… Похожим образом я и в Шелковскую попал. Мои контрразведчики доложили, что возможен контакт с руководителями нескольких подконтрольных Дудаеву районов. Раз так, надо ехать. Правда, на этот раз тыл прикрывал бронепоезд с Николаем Кошманом, бывшим тогда заместителем командующего железнодорожными войсками России. Я заранее предупредил Колю: если что, поддержи. В мой вагон поднялся глава Шелковского района и попросил: «Лучше бы вам не выходить из вагона, а сразу обратно отправляться. Люди возбуждены и агрессивно настроены». Такое заявление меня сильно возмутило. Говорю: «Вы же сами пригласили! В конце концов, я на территории Российской Федерации, мне бояться некого». Вместе с Автурхановым иду к толпе. В генеральской форме, в фуражке с кокардой. Пытаюсь что-то сказать. Не слушают. Вижу, вооруженные люди начинают обходить сзади. Шепотом подаю команду прикрепленному старшему лейтенанту Кузнецову (сейчас он уже полковник): «Попробуют взять живым, стреляй в меня на поражение. Иначе на куски разорвут». Кошман, видимо, почувствовал, что обстановка накаляется, и принялся крутить пушками на бронепоезде. Но ситуацию разрядил даже не он, а старейшина Шелковской. Вышел из толпы, приобнял меня, что-то громко крикнул по-чеченски и тихо посоветовал: «Сынок, скажи несколько слов и уходи. Только спиной не поворачивайся…» Я так и сделал. Вернулся в вагон, хлопнул стакан водки, и только после этого чуть отпустило… Меня Ельцин потом сильно драл за эти душеспасительные беседы: «Что вы творите?! Война — не самое подходящее место для политико-воспитательной работы». Но я продолжал настаивать: «Борис Николаевич, с людьми надо разговаривать…» Думаю, определенную роль сыграли и моя бывшая профессия преподавателя, и опыт, приобретенный в Фергане, Сумгаите, Баку, где мы полагались не столько на физическую силу, сколько на слово. В Чечне это не срабатывало.

— Наверное, все-таки не я, а Виктор Степанович. Хотя и это тоже не совсем правильно сказано… Басаев требовал немедленного вывода федеральных войск с территории республики, официальных публичных извинений и признания независимости Ичкерии. Ясно, что никто не пошел бы на такие условия, но надо было попытаться спасти заложников. Мы установили в захваченной больнице и вокруг нее специальную аппаратуру, слышали, о чем переговариваются бандиты. Не собираюсь оправдываться, однако замечу: работать приходилось в очень трудных условиях. И не только по вине Басаева. Тогда в Буденновск слетелась тьма всевозможных любителей попиариться — вплоть до Кашпировского и прочих экстрасенсов! Господи, что там творилось!

Первым к месту событий вылетел Ерин, следом — я вместе с Николаем Егоровым, вице-премьером правительства, министром по делам национальностей. Операцией руководил Николай Дмитриевич, Виктор Федорович занимался боевой составляющей по линии МВД, а мы собирали информацию и работали с населением. После того как Басаев поговорил по телефону с Черномырдиным, до общения с нами он уже не опускался, мы были для него шестерками, пешками. В Буденновске я в полной мере почувствовал, что такое стокгольмский синдром, когда захватчики становятся милее освободителей. В больнице это случилось уже на вторые сутки. Вскоре и снаружи обстановка начала накаляться. Чем дольше длилась пауза, тем с большей ненавистью смотрело на нас местное население. На улице жара под сорок градусов, а внутри под дулами автоматов сидят дети, роженицы, больные… Полторы тысячи человек! Тянуть дальше было нельзя. 17 июня в четыре часа утра группа «А» осуществила жесткий выход к первому этажу больницы, проведя разведку боем. Потом, правда, отошла с небольшими потерями, но Басаев струхнул и завопил, что надо уходить, иначе федералы пойдут на штурм и всех положат. Конечно, мы не собирались переть в лобовую, важно было сдернуть бандитов с места. Еще сутки, и заложники начали бы умирать от жары, а потом подняли бы бунт. Против нас. Вместо этого Шамиль и его головорезы погрузились в автобусы и под прикрытием так называемых добровольцев уехали. За ними выскочили ребята на трех вертолетах, готовые расстрелять колонну с воздуха в отместку за однополчан, которых положили басаевцы при захвате города, но летчикам не дали команду открывать огонь на поражение, а те на самоуправство не пошли. Может, и зря. Получили бы Героев России за уничтожение банды, а нас с Ериным потом уволили бы.

— Даже после смерти Басаева не угасали слухи, что он загадочным образом был связан с КГБ, поэтому якобы его и не мочили так долго.