Блог Дмитрия Травина — Блоги — Эхо Москвы в Санкт-Петербурге

Ну как на такой вопрос ответишь? Глупо ведь делать вид, будто пламенный коммунист, герой Гражданской войны, известный писатель, прививавший детям 1930-х гг. ценности, весьма далекие от рынка, частной собственности и конкуренции, поддерживал бы реформы своего внука. Но в то же время неловко и признавать перед всей страной, что ты изменил заветам деда. Не будешь же объяснять в маленьком телеинтервью, как изменились времена, как расширились наши знания, как жизнь доказала ошибочность коммунистической идеи, в которую раньше верили миллионы честных людей по всему миру.

Гайдар не стал растекаться мыслию по древу. “Я полагаю, — заметил он, — дед бы сказал: „Не трусь!“”.

На первый взгляд кажется — удачный ответ, остроумная находка. Гайдар увел разговор в сторону, причем так, что не придерешься. Однако, возможно, ко всему этому стоит относиться как к комментарию, вполне соответствующему сути дела. Сегодня, когда власть дает колоссальные привилегии и доступ к многомиллионным состояниям, не так-то легко мысленно реконструировать интеллектуальную атмосферу ноября 1991 г.

о команде камикадзе, приходящих во власть лишь на месяц-другой для проведения самых радикальных преобразований, таких, как либерализация цен, освобождение торговли, предоставление реальной самостоятельности предприятиям, открытие внешних рынков. Не вполне понятными представляются сегодня те опасения социального взрыва, которые были общим местом в интеллектуальных дискуссиях 1992 г., когда цены взлетели на недоступную многим кошелькам высоту.

Главный анекдот той осени звучал следующим образом: “Новое правительство — как картошка: либо зимой съедят, либо весной посадят”. Команда Гайдара готовилась к тому, чтобы сосредоточить на себе всю ненависть людей, не вписавшихся в новую жизнь, и в этом смысле слова: “Не трусь!” — вполне отражают повестку дня того весьма необычного времени.

Нормальный стандарт поведения для людей начала 1990-х гг. отнюдь не предполагал хождения во власть. Создать свой бизнес, быстро срубить бабок на перекачке государственных ресурсов в частный карман, а затем при нужде свалить с этими деньгами за кордон — так размышляли десятки и сотни тысяч людей, стремившихся подняться из грязи в князи.

в своем доме знаменитых людей своего времени: поэтов Давида Самойлова и Юрия Левитанского, журналистов Егора Яковлева и Отто Лациса, шахматистов Бориса Спасского и Михаила Таля. Возможно, и это определило нестандартность его ранних устремлений. Стандартный путь был бы для такого человека, пожалуй, несколько скучноват.

Скучноват, наверное, был бы для Гайдара и стандартный путь поиска экономической истины, которым проходило большинство советских студентов. В университетские годы они изучали Маркса, в постуниверситетские (при наличии ума и любопытства) склонялись к рыночному социализму югославского типа, к старости, возможно, начинали понимать, что коллективистский экстремизм неразумен в любых его формах.

в лице Адама Смита, а также неоклассический синтез, воплощенный в неувядающем по сию пору учебнике экономики Пола Самуэльсона.

в лучшем случае отстаивают общие ценности товарного производства в борьбе с откровенными сталинистами и догматиками. Тех, кто наряду с Гайдаром быстро ушел вперед, было на всю страну, возможно, лишь несколько десятков. Разрыв между ними и основной массой становился все более осязаемым.

Больший объем знаний, естественно, не гарантировал молодым экономистам правоты. Многого они тогда еще не понимали, поскольку, хорошо зная чужой опыт, сами не могли на практике погрузиться в реформирование. Однако между собой ученые новой генерации уже говорили на языке, сближающем их с западной наукой и отделяющем от широкой массы советских политэкономов.

В 1986 г. на базе нового осмысления стоящих перед страной задач формируется московско-ленинградская группа ученых, неформальными лидерами которой постепенно оказываются Егор Гайдар и Анатолий Чубайс. К осени 1991 г. группа становится зрелым коллективом, имеющим за плечами большой опыт изучения тех проблем, к которым общество в целом только лишь начинало подходить.

Впрочем, до этой судьбоносной осени было еще лето 1990 г. с программой “500 дней” и формированием российского правительства, где трудились Григорий Явлинский и Борис Федоров. Егор Тимурович тогда получил предложение занять пост министра труда, но отказался. Федорову такая позиция показалась “мягко говоря, довольно странной”. Сам же Гайдар объясняет отказ нежеланием оставлять Горбачева в тяжелое для него время.

Впрочем, думается, что мотивы лояльности президенту СССР были тогда не столько этическими, сколько прагматическими. Гайдар не воспринимал российскую власть в качестве реальной силы, имеющей реформаторские перспективы. И действительно, чутье не подвело его. Эффективные отношения с Ельциным он наладил лишь год спустя, но именно тогда президент России стал по-настоящему мощной фигурой, способной преобразовать страну.

Вопрос о том, почему Ельцин сделал ставку именно на него, Егор Тимурович в своих мемуарах обходит. Сам же Борис Николаевич, напротив, объясняет все весьма обстоятельно. “Гайдар прежде всего поразил своей уверенностью. Причем это не была уверенность нахала или уверенность просто сильного, энергичного человека, каких много в моем окружении Сразу было видно, что Гайдар — не то, что называется „нахрапистый мужик“. Это просто очень независимый человек с огромным внутренним, непоказным чувством собственного достоинства. То есть интеллигент, который в отличие от административного дурака не будет прятать своих сомнений, своих размышлений, своей слабости, но будет при этом идти до конца в отстаивании принципов”.

Ельцин пишет также, что “научная концепция Гайдара совпадала с моей внутренней решимостью пройти болезненный участок пути быстро”. Однако, думается, не стоит преувеличивать способность президента понять суть этой концепции. Скорее все же он сделал выбор в пользу Гайдара потому, что в тот момент сильно доверял своему земляку Геннадию Бурбулису, который поддерживал молодого экономиста, хорошо понимая его реформаторские идеи.

Экономическая реформа Гайдара вызывала в первой половине 1990-х гг. чрезвычайно сильную полемику. Казалось, что вся страна поделилось на гайдаровцев и антигайдаровцев, тогда как остальные проблемы отошли куда-то на задний план. Сторонники Гайдара придерживались мнения, согласно которому реформы можно проводить только одним способом: быстро и резко, по принципу “нельзя научиться плавать, не бросившись в воду”. Противники же уверяли, что природа не терпит резких переходов, что требуются постепенные преобразования и что любой реформатор должен сначала подстелить соломку, на которую народу не больно было бы упасть с “зияющих высот социализма”.

Сегодня такого рода полемика уже не подхлестывается страстями ушедшей эпохи. В итоге создалась парадоксальная ситуация. Общество в основной своей массе уверено, что Гайдар все сделал неправильно, но редко кто способен высказать об эпохе гайдаровских преобразований какое-либо конкретное суждение. В то же время с чисто профессиональных, социально-экономических позиций трудно сформулировать конкретные возражения против избранной Егором Тимуровичем модели реформирования страны.

Напомним, что суть коренного поворота 1992 г. состояла в следующем. Быстрая либерализация основной массы цен и предоставление предприятиям реальной самостоятельности избавили страну от дефицитов, очередей, карточек, продуктовых талонов и прочих признаков советской экономики. Инфляция при этом резко усилилась, и для многих россиян удорожание товаров оказалось поистине страшным шоком. Но истинной причиной возникновения данной проблемы были не гайдаровские действия, а та политика безудержной денежной эмиссии, которая осуществлялась в последние годы существования СССР. Скрытая инфляция (проще говоря, дефицитность) переросла в открытую.

Вряд ли хоть один грамотный экономист способен против этого возразить. Другое дело — нужно ли было переводить “скрытое” в “открытое” столь резко? На этот счет имеются разные мнения. Особенно обострилась полемика после кончины Гайдара, когда общество стало подводить итоги его деятельности.

а Гайдар слишком сильно ориентировался на те направления экономической мысли, которые абсолютизировали значение шокотерапии. Третьи отмечают, что медленное реформирование всегда является самой удобной средой для разграбления собственности государственных предприятий их руководителями, которых уже не контролирует план, но еще не контролирует рынок.

Спорить на данную тему можно бесконечно, поскольку большинство спорщиков просто занимает удобную им позицию, даже не собираясь обращать внимание на аргументацию оппонентов. Однако для того, чтобы понять историю собственной страны, нам важно знать, что же именно было сделано на рубеже 1991—1992 гг. А для этого следует, в первую очередь, понять аргументы самого Гайдара. Какой именно цели хотел он добиться в ходе либерализации.

в Европейском университете в Санкт-Петербурге лекционный курс “Егор Гайдар и российские реформы”, стал просматривать заново прочитанные в свое время книги реформатора, то столкнулся с весьма неожиданной ситуацией.

с помощью “карманных банков”, кооперативов, совместных предприятий, центров НТТМ (научно-технического творчества молодежи) и т. д. Происходило все это до гайдаровской реформы.

а так ли страшна была номенклатурная приватизация? Понятно ведь, что в любом случае собственность не народу достается. Так ли уж важно, украдут государственное имущество руководители предприятий или же купят инвесторы?

Гайдар и на это дал ответ. Он опасался, что при развитии номенклатурной приватизации легитимность частной собственности окажется низкой и возможен социальный взрыв с переходом к новой диктатуре. Хотя вероятность социального взрыва в России он, похоже, переоценивал, проблема легитимности собственности действительно оказалась актуальна. Даже после проведения массовой приватизации с определяющим участием трудовых коллективов (а именно так ее провел Чубайс!) все у нас постоянно говорят, что не желают признавать “олигархическую собственность”. Резонно предположить, что при пущенной на самотек номенклатурной приватизации недовольство было бы еще больше.

“Но опять вопрос: либерализовать цены сразу или постепенно? Сторонники постепенности аргументировали ее преимущества возможностью придать процессу контролируемый характер. Мы возражали: попытка удержать под контролем цены на достаточно обширную, социально значимую часть товаров не позволит ликвидировать крупные ценовые диспропорции, будет непрерывно повышать дотационную нагрузку на бюджет, воспроизводить дефицит. Неизбежное при этом периодическое повышение фиксированных цен (выделено мной. — Д. Т. ) будет раз за разом посылать экономике дополнительные инфляционные импульсы. В результате — не выход из кризиса, а его углубление. Что, кстати, и произошло на Украине и в Белоруссии”.

Как видим, здесь у Гайдара уже существенно иная аргументация. Фактически речь идет о том, что без либерализации цен никакой реформы не получилось бы вообще. При слабом государстве, не способном противостоять давлению лоббистов (а у нас оно тогда было именно таковым, да и по сей день, увы, не сильно изменилось), вместо рынка с инфляцией мы получили бы инфляцию без рынка, то есть ситуацию, при которой и цены росли бы, и дефициты сохранялись.

Понятно, что главный аргумент сторонников постепенности — облегчить людям прохождение через реформы — выводами Гайдара опровергается. Инфляция с дефицитом всяко тяжелее, чем инфляция при наполненном рынке.

Следующая оценка была дана в исследовании гайдаровского института “Экономика переходного периода”, опубликованном в 1998 г. Соответствующую главу писали С. Синельников и А. Улюкаев, но, поскольку Гайдар был научным редактором всего тома, можно считать, что он под всем сказанным подписался.

“Процесс разрушения основных систем поддержания жизнеобеспечения мог стать катастрофичным и труднообратимым. По этой же причине не было никакой возможности откладывать запуск рыночных механизмов, невозможный без либерализации цен. В политической сфере также нарастали негативные процессы: послеавгустовская эйфория сменялась разочарованием от отсутствия реальных реформ на фоне ухудшающихся условий жизни. Политическое же руководство страны быстро растрачивало кредит доверия. Практически прекратившаяся после августа 1991 г. забастовочная и митинговая активность начала снова понемногу проявляться. А главное — становилось очевидно, что, если в ближайшее время в экономике не произойдет существенных перемен, эта активность неминуемо вспыхнет с новой силой и ее формирующийся „августовский“ политический режим вряд ли сумел бы выдержать”.

Здесь говорится, по сути дела, что никакое подстилание соломки просто не сработало бы из-за давления сильных лоббистов, как уже показал к тому времени опыт работы последних советских правительств. Административное повышение цен, осуществленное премьером Валентином Павловым весной 1991 г., провалилось. Власть поначалу намеревалась тогда защитить народ ограниченными денежными компенсациями, но в итоге из-за начавшегося со всех сторон давления выплеснула в экономику столько денег, что резко усугубила проблему дефицита.

В рассуждениях Синельникова и Улюкаева появляется положение о том, что разрушались системы жизнеобеспечения, т. е. нарастала угроза голода, холода и т. д., но акцент все же делается на другом. Углубляется уже высказанная ранее Гайдаром мысль о том, что без быстрого перехода никаких реформ не было бы вообще.

По сути дела, формулируется теория “окна политических возможностей”, впервые выдвинутая польским реформатором Лешеком Бальцеровичем. Настоящие экономические реформы осуществляются не тогда, когда реформаторы все тщательно продумают, и не тогда, когда они “расстелют соломку”, чтобы народу было не слишком больно падать в рыночную бездну. Реформы осуществляются тогда, когда в силу каких-то причин открывается “окно возможностей”.

Прежде всего такое “окно” связано с наличием сильного, волевого лидера, готового осуществлять преобразования и в то же время пользующегося широкой поддержкой народа. Примерно как Валенса в Польше и Ельцин в России.

“В октябре 1991 года мы предполагали, что можно отложить либерализацию цен до середины 1992 года, а к тому времени создать рычаги контроля над денежным обращением в России. Через несколько дней после начала работы в правительстве, ознакомившись с картиной продовольственного снабжения крупных российских городов, был вынужден признать, что отсрочка либерализации до июля 1992 года невозможна. В этом случае к лету 1992 года мы окажемся примерно там же, где были большевики летом 1918-го (выделено мной. — Д. Т. ). Оставалась единственно возможная линия в экономической политике, дающая шансы на предотвращение катастрофы, — либерализация цен, сокращение подконтрольных государству расходов, скорейшее отделение денежной системы России от денежных систем других постсоветских государств. Речь шла о развитии событий в ядерной державе, стабильность которой во многом зависела от того, что будет происходить с продовольственным снабжением городов”.

Сразу же возникает вопрос: чего опасался Гайдар, говоря о положении лета 1918 г.? Автор не дает на него прямого ответа в “Смутах и институтах”, но, думается, в данном случае можно привлечь выдержку из другой его работы — “Гибель империи”. Комментируя Постановление Комитета по оперативному управлению народным хозяйством СССР от 31 августа 1991 г., Гайдар отмечает: “Прочитав этот текст, становится очевидным: у тех, кто его подписывал, нет уверенности в том, что они способны арестовать и расстрелять сотни тысяч людей, как это было сделано в 1918—1921 гг., во время продразверстки. А без воли это сделать подобные решения не работают”.

Иначе говоря, если вы хотите при абсолютной нехватке продуктов снабжать население без рынка, будьте готовы поступать по-большевистски — расстреливать тысячами. Если же вы не столь решительны или не столь чудовищно жестоки (каждый читатель может выбрать ту формулировку, какая ему приятнее), проблема не будет решена. Иными словами, у современного государства нет возможности проводить продразверстку, а без продразверстки единственная возможность обеспечить крупные города продовольствием — это рынок.

Итак, мы видим, что аргументы Гайдара сильно эволюционировали с течением времени. Проблема угрозы голода им самим формулируется лишь в двух последних работах, тогда как раньше использовались иные аргументы. Почему?

Напротив, последние две книги являются настоящими научными монографиями. Для работы над “Гибелью империи” и “Смутами и институтами” Гайдар собирал даже архивные сведения, а не только информацию, содержащуюся в опубликованных источниках. Вполне возможно, что в 1990-х гг. он сам не осознавал еще масштабов той опасности, которую несла с собой нехватка продовольствия. Но во второй половине 2000-х картина полностью прояснилась благодаря проведенному исследованию. Соответственно, появилась и новая аргументация. Именно угроза голода при объяснении необходимости реформ вышла на первый план, тогда как другие причины на данном фоне несколько “померкли”.

Я полагаю, что данная трактовка эволюции гайдаровских текстов вполне возможна, но все же не является основной. Поэтому необходимо использовать и другое объяснение.

Поскольку Гайдар даже научные свои монографии всегда ориентировал на сравнительно широкий круг читателей, а не только на узкую группу ученых-экономистов, его аргументация эволюционировала по мере того, как эволюционировало само общество. Иными словами, Гайдар объяснял обществу экономические реформы на том “языке”, на каком говорили в момент выхода книги. С 1994 г. (когда он написал “Государство и эволюцию”) по 2009 г. (когда появились “Смуты и институты”) “язык” этот существенным образом трансформировался.

с многостраничными выкладками по нехватке продовольствия, ее вряд ли кто-нибудь стал бы читать. Зачем доказывать очевидное?

Более того, в 1994 г. общество наше еще всерьез опасалось возвращения социалистической экономики. Политическая борьба была в самом разгаре. КПРФ резко расширяла поддержку населения. Зюганов смотрелся наиболее вероятным кандидатом на победу в ходе будущих президентских выборов.

Но большая часть страны все же хотела перемен, хотела рыночной экономики. Споры шли не о том, было ли советское общество (особенно в начале 1990-х гг.) сытым и благополучным (подобную чушь несли лишь немногие упертые догматики). Споры шли о стратегии перехода. И в этом смысле аргументы гайдаровских книг того времени оказывались чрезвычайно актуальными.

Скажем, интеллигенция, для которой преимущественно и писались книги, видела своего противника не в олигархах и не в либералах, а в старой партийной и директорской номенклатуре, которая при советской власти имела через распределители различные блага, а после начала горбачевских преобразований стремилась посредством номенклатурной приватизации еще больше укрепить свои позиции. Соответственно, тема недопущения подобной приватизации, проведенная в книге “Государство и эволюция”, была чрезвычайно актуальной. Именно такой язык был понятен многим. Естественно, из числа тех, кто вообще понимал язык научно-публицистических аргументов.

Понятна была и логика “окна политических возможностей”. Многие помнили, как Михаил Горбачев бесконечно колебался, не решаясь ни на какие серьезные реформы, и как терял он по этой причине свою популярность. Многие рассматривали рыночные преобразования как наступление на неких “противников перестройки”. Многие рассуждали о реформах в логике: мы или они. Либо мы воспользуемся подходящим моментом и прорвемся в рынок, либо они оставят нас при продуктовых талонах и карточках, по которым давно уже нечего выдавать. Ельцин раскрыл такое “окно”, и неудивительно, что Гайдар воспользовался предоставленной ему возможностью.

С одной стороны, реальная опасность возвращения в СССР полностью исчезла. Люди перестали опасаться контрреформ, в результате которых вдруг исчезнут из магазинов товары. Вопрос о рынке полностью перестал быть предметом политической борьбы. Стало ясно, что, кто бы ни стоял теперь у власти, любой будет лишь разворачивать рынок в сторону своего кармана, но не возрождать те методы хозяйствования, которые существовали до гайдаровских преобразований. Возможно, не все это понимали в середине двухтысячных, но для всякого товарное изобилие стало уже настолько привычным, что проблема пустых прилавков не воспринималась хоть сколько-нибудь серьезно.

С другой же стороны, жизнь в СССР стала мифологизироваться. Уйдя из области реальной политики, вопрос о погибшей империи стал вопросом психологического комфорта. Маленькому человеку приятно чувствовать себя наследником великой страны, державшей когда-то в страхе целый мир. И чем меньше человечек в реальной жизни, чем меньше его шансы сделаться великим, тем больше становится его потребность в идентификации с грозным, величественным прошлым. Отсюда вытекает идеализация брежневских времен. Отсюда вытекает ностальгия по империи. Отсюда вытекает нежелание видеть все то, что империи противостоит.

в которой ему комфортно существовать. Подобная трансформация сознания не является нашей российской особенностью. Любое общество всегда в той или иной мере мифологизирует прошлое. Реальная картина интересует профессиональных историков (в том числе специалистов по экономической истории), тогда как широким массам нужно не знание, а чувство сопричастности великому. Многие хотят быть гражданами сильной державы, которая всегда была примером различных добродетелей, побеждала всех возможных врагов, а если когда-то и испытывала трудности, то исключительно по причине враждебных заговоров, с помощью которых агенты чуждого влияния нагло обманывали простодушный, доверчивый народ.

о восстановлении империи прозаичными заботами о собственном благосостоянии”. Такую оценку Гайдар дал самому себе и своим коллегам в работе “Гибель империи”.

Наверное, у каждого поколения имеются некие ментальные установки, которые с трудом приходится преодолевать под давлением новых фактов. Так, например, части шестидесятников приходилось после 1956 г. отказываться от любви к Сталину и к той системе, которую он создал. Семидесятникам же пришлось преодолевать глубоко заложенные в марксистском образовании представления о том, что экономические изменения, так или иначе, влекут за собой изменения в головах. На самом же деле то, что творится в наших головах, является следствием очень сложного сочетания факторов, среди которых экономика может не доминировать. Для ощущения комфорта надо, в частности, не только иметь полные прилавки, но и чувство принадлежности к великой общности. Если первую задачу решила гайдаровская реформа, то вторая задача решается сегодня за счет искажения памяти об этой реформе и с помощью реанимации имперского прошлого.

а думать, будто мы всегда жили в сильной стране, которую разрушили “изменник Горбачев”, “пьяница Ельцин” и “бестолковые завлабы-реформаторы”.

В рамках данной логики “лихие 90-е” оказываются случайным отклонением от магистрального имперского курса, основы которого были заложены еще царями, а основные успехи достигнуты Сталиным в результате победы над фашизмом.

Когда беседуешь с людьми, придерживающимися подобных взглядов, часто обнаруживаешь, что экономика для них есть лишь незначительное дополнение к имперскому имиджу. Тот факт, что советская хозяйственная система подошла к кризисной точке, представляется им “делом десятым”. Мол, эти проблемы, наверное, можно было бы как-то разрешить без радикальных реформ. А вот то, что СССР был великой державой, с их точки зрения, принципиально. Как правило, по завершении дискуссии эти люди говорят, что постараются почитать об экономике что-то серьезное (хотя вряд ли сделают это на самом деле), но от своих взглядов, естественно, не отказываются, как не отказываются добровольно от любой вещи, обеспечивающей житейский комфорт. Поэтому те аргументы, которые приводил Гайдар в своих последних книгах, не слишком сильно влияют на интеллектуальный климат современной России.

Как ни противно использовать пафосные выражения, но все же приходится констатировать: Гайдар спас страну от многих страшных последствий хозяйственной политики советских правительств конца 1980-х — начала 1990-х гг. Экономические ошибки (порожденные, впрочем, не отсутствием знаний, а слабостью политического положения Гайдара) начались не осенью 1991 г., а весной 1992-го.

Тяготы пореформенного экономического развития стали пытаться сглаживать раздачей денег направо и налево. В основном этот новый курс связывается с именем главы Центробанка Виктора Геращенко, который, похоже, искренне не понимал опасностей неумеренной денежной эмиссии. Однако следует признать, что налегать на “печатный станок” стали “при живом Гайдаре”. Он не ушел в отставку, чтобы выразить таким образом свой протест. Более того, смягчение кредитно-денежной политики наметилось даже до появления Геращенко во главе ЦБ.

Ельцин давал понять Гайдару, что жесткость его курса порождает врагов реформ. Борис Николаевич начал искать компромисс, и Егор Тимурович пошел ему навстречу. В итоге денежная эмиссия породила высокую инфляцию, опасность которой Гайдар вполне осознавал, но предотвратить которую не сумел. Фактически именно он наряду с Ельциным и Геращенко несет политическую ответственность за неутешительные итоги 1992 г., хотя ответственность моральную на него возложить трудно. Скорее речь здесь должна идти не о провальном выборе экономического курса, а о слабости Гайдара как лидера или же о его неудачном политическом маневрировании.

В отличие от Польши, Чехословакии и стран Балтии Россия надолго вошла в состояние высокой инфляции, парализующей деловую активность, и тем самым затянула выход из кризиса. А Гайдар к концу 1992 г. все равно вынужден был уйти в отставку. Ельцин его “сдал” ради попытки достижения очередного компромисса.

Тем не менее можно считать, что значение всего, сделанного Егором Тимуровичем в 1992 г., гораздо больше значения несделанного. Сегодня мы живем в стране, созданной именно им. Гайдар-92 может считаться победителем. Но в чем этот реформатор потерпел явное поражение, так это в политической борьбе, последовавшей за осуществленными им экономическими реформами.