Дипломат. Часть 1

Известный дипломат Александр Бессмертных — о речи для Хрущева за 140 рублей, о собственном расследовании убийства Кеннеди, о том, почему неуместен торг с американскими копами, о шпионских страстях, подкопе под советское посольство, а также о том, как по заданию Горбачева расхлебывал кашу с Саддамом Хусейном.

Александр Бессмертных пришел в МИД в 1956 году еще студентом и прослужил до августа 1991-го, пройдя все ступеньки мидовской иерархии: от стажера до министра иностранных дел Советского Союза. Карьерный дипломат — этот как раз про него. Про эту профессию он знает все. А многие рецепты высокой внешнеполитической кухни и вовсе пришлось изобретать самому.

— Судьбы действительно неисповедимы, или, как говорили древние, всем управляет прихоть случая. Родился в одном из странных земных мест, пропитанных легендами и тайнами. Там сохранились стоянки первобытных людей. Оттуда же, согласно открытиям американских ученых, шло в далекой древности расселение народов. Одно племя перебралось через Берингов перешеек и стало американскими индейцами. Из тех же мест спустились в Европу гунны и скифы… Много чего еще можно рассказать о Горном Алтае. Столица этого края, когда я появился на свет, называлась Ойрот-Турой, то есть городом ойротов. Моя мать наполовину аборигенка, а отец — русский.

Школа в этой глуши была, как ни удивительно, очень хорошей, с первоклассными учителями, во время войны эвакуированными из Москвы и Ленинграда. Свободный немецкий, который мне очень помог в начале карьеры, дала мне русская немка Наталья Федоровна Петрова, строгая и талантливая. Окончив школу с медалью, я думал, куда поступить: на факультет журналистики в МГУ или в Лит­институт — баловался стихами и писал небольшие рассказики. Мучения прервал директор школы Иван Яковлевич Коваленко, который рассказал о существовании некоего института международных отношений. И я решился. Отправился в Москву, поступил на международно-правовой факультет МГИМО.

Мне оставалось закончить шестой курс, но произошло неожиданное: студенту предложили постоянную работу в МИДе. Это был первый такой случай! Зав­отделом печати в министерстве Леонид Федорович Ильичев был инициатором этой идеи. Там сосуществовали два направления: дипломатия и журналистика, и именно этот отдел привлекался к написанию речей для руководителей страны. Я, понятно, согласился. Однокашники тоже были рады: стипендия плюс зар­плата позволяли хорошо гульнуть.

Вскоре я обнаружил, что отдел завален иностранными газетами, в том числе американскими. Недоступное для прочих сокровище! Обнаружив это богатство, я заявил начальству, что готов составлять справки о том, как американская пресса реагирует на события в нашей стране. Энтузиазм был поддержан, и вечерами я с увлечением читал и сочинял справки.

Среди сотрудников отдела было много интересных людей, в том числе моего возраста. Я дружил с Мишей Любимовым и Мишей Полоником. Ходили вместе в театры, на выставки. Прошло несколько лет. Оба моих друга стали резидентами нашей разведки: один в Лондоне, другой в Вашингтоне. Но тогда я об их служебной принадлежности не мог даже догадываться.

— Открытие было случайным. Однажды меня вызывает зав­отделом и говорит: «Александр, попробуй-ка написать речь товарища Хрущева перед профсоюзами Франции. Готовится его официальный визит в эту страну». Я внимательно посмотрел на него: не разыгрывает ли? Вроде нет. Молодость — наглая пора. «Ладно, — говорю. — Сделаю». Даже не спросил, какие в речи должны быть главные идеи и акценты. Вечером бродил по нашему восьмому этажу высотки на Смоленке, и в голове что-то стало складываться. Набросал план, согласно которому Хрущев предстанет перед французами прежде всего как деятель с многотрудным рабочим прошлым и активный борец за интересы мирового пролетариата. Будет подчеркнуто историческое единство социалистических идей двух стран. А под конец дал картину экономических успехов Советского Союза.

Текст получился большой, но я решил отдать все как есть. Проходит визит, Хрущев собирает в ЦК свою команду и рассказывает о своих впечатлениях. И вдруг говорит, что ему очень понравилось собственное выступление перед профсоюзами: «А кто его написал?» Цековцы отвечают: «Мы!» Ильичев вспыхнул и говорит: «Это работа МИДа!» В общем, он защитил честь министерства, а я получил 140 рублей «литературной премии». Потом мне приходилось еще несколько раз участвовать в такой работе.

Вскоре вновь подтвердилось, что судьба играет человеком. Меня направили на работу в ООН, где я год отработал переводчиком, потом стал помощником заместителя Генсекретаря ООН.

Моя работа совпала с серьезными кризисами, которые стали сотрясать мир, и Америка начала меняться просто на глазах: уходило благодатное время начала шестидесятых годов — стабильность, низкие цены на жилье, автомобили, продовольствие… Литр бензина стоил не больше литра кока-колы. Белые уживались с чернокожими, которые, конечно, знали свое униженное состояние, но пока еще относились к этому с привычным смирением. Одним из приятных и по­пулярных времяпрепровождений в Нью-Йорке было отправиться вечером в негритянский Гарлем, где на 125-й улице отужинать в местном ресторанчике, послушать новоорлеанский джаз. Там было шумно, дымно и… безопасно!

— Появление советских ракет на Кубе взбудоражило и напугало американцев. Они привыкли к надежности и безопасности. Отгородились двумя океанами и дружественным соседством с севера и юга. Доктриной Монро запретили кому бы то ни было вмешиваться в дела Западного полушария. А тут нате вам: советские ракеты под самым боком. Было чему испугаться!

Нью-Йорк замер. В пригород, где я снимал квартиру, приходилось часто ездить на электричке, и я видел, как напряжены были люди: ни смеха, ни оживленных разговоров. Когда приближался момент подхода советских судов к «красной линии», пересечение которой могло привести к ядерной войне, в городе стала ощущаться паника. Часть жителей бросилась из Нью-Йорка на автомашинах в соседние штаты, как будто главной целью Москвы был Манхэттен. Среди убегавших были и некоторые советские сотрудники. Они забрали детей и умчались в Медвежьи горы в Нью-Джерси, чтобы спрятаться там в пещерах. Когда конфликта удалось избежать, вернулись, стыдливо пряча глаза. Но никто их не осуждал. Понимали, что сработал инстинкт выживания — у одних он сильнее, у других слабее.

Что касается общей оценки Карибского кризиса, то многие потом напишут о нем как о самом опасном спусковом крючке третьей мировой войны, который, к счастью, никем не был нажат.

— Разумеется. Никто из нас в этом и не сомневался. Не только в служебных кабинетах, но и на квартирах, как мы предполагали, стояли прослушки. И поэтому мы избегали серьезных разговоров о делах, что выходили за рамки ооновских. А в упомянутом случае говорили не о своих, а об «американских секретах». Эпизод все же знаменателен: американской контрразведке, видимо, не понравилось или показалось очень опасным предположение о возможной вовлеченности в заговор официальных служб.

Прошло много лет, и мы с Анатолием Добрыниным, когда уже были не на службе, посетили Даллас по приглашению американских друзей. Стояла солнечная осень, и мы решили пройти пешком ту дорогу, по которой двигался три десятка лет назад обреченный президентский кортеж, и тот поворот возле книжного склада, из окна которого (кажется, на седьмом этаже) убийца стрелял в Кеннеди. Дорога была почему-то совсем пустой, никто не обращал на нас внимания. Интересующий нас участок завершался высоким кустарником и каким-то низким строением. И мы с Анатолием Федоровичем, два пинкертона, склонились в сторону той из существующих версий, которая предполагает, что в американского президента одновременно стреляли сзади — из книжного склада и спереди — из-за кустов. Это был самый надежный вариант для заговорщиков.

Впоследствии в США началась полоса кризисов: негритянские волнения, потом быстрый рост цен на нефть сильно ударил по экономике. Колебалась и внешняя политика.

— Недоверие в той или иной степени, конечно, имело место. Контактов было много, в том числе на бытовом уровне. Сотрудники ООН — это международные чиновники. Мы жили в домах с американцами, в тех же отелях, летом снимали частные дачи у моря. Кстати, это было недорого: триста — четыреста долларов в месяц. Особой подозрительности к нам не ощущалось. Но даже и слежка выглядела смехотворной. Однажды поехал на уик-энд за город. Какой-то синий «Шевроле» тянется за мной неотступно. Специально свернул к придорожному бару, заказал кофе. Заходят два широкоплечих «близнеца», берут по пиву. Я их приветствую своей чашечкой. Они улыбаются, будто встретили хорошего приятеля…

Хочу еще раз подчеркнуть: речь идет не о советских дипломатах, а о международных чиновниках. У нас не было дипломатического иммунитета и диппаспортов, и мы платили налоги. Добавлю, что тайно мы передавали в представительство СССР разницу в зарплате, полу­чаемой нами в ООН и дипломатами из советского представительства. Наша зар­плата была в два-три раза выше. Еже­месячно посещали бухгалтерию и сдавали больше половины заработка. Этим подтверждалась советская концепция социального равенства. И нас это не коробило и не обижало. Но от американцев это тщательно скрывалось, хотя, понятно, они об этом знали: каждый месяц толпы ооновцев двигались в советское представительство и через 20 минут возвращались.

— Ну как же! Это было всегда. В том числе и в Вашингтоне, куда я приехал советником посольства через несколько лет после работы в Нью-Йорке. Однажды меня оштрафовали за превышение скорости, с чем я был не согласен. Когда подошел на следующий день к окошку в полицейском участке, где оплачивают штрафы, сержант спросил: «Признаете себя виновным?» Я ответил: «Нет». Он: «Пройдите в зал направо». В зале сидел судья, а на ­скамейках — те, кто не соглашался платить штраф. Подошла моя очередь. Судья заявляет: «Вам надлежит уплатить штраф в 15 долларов. Согласны?» «Нет, ваша честь», — ответил я. «Вам надлежит уплатить 20 долларов. Согласны?» — «Нет, ваша честь». — «Вам надлежит уплатить 30 долларов. Согласны?» — «Да, ваша честь!» — «Дело закрыто!» С тех пор я старался быть осмотрительнее на дорогах.

Другой раз я все же снова нарвался — повернул, где нельзя. Подошел чернокожий полицейский: «Вы нарушили. Я вам выпишу штраф на 20 долларов». Потом, увидев на заднем сиденье мою пятилетнюю дочь, сказал: «Ладно, штрафа не будет, а вы на 20 долларов купите ребенку хороший подарок».

Когда дипломаты бросают машины в неположенных местах, это вызывает неприязнь к дипломатическим машинам вообще. Дипломаты ведь, как известно, штрафов не платят. Но Госдепартамент нам регулярно присылал списки нарушителей. Нашему послу Добрынину это надоело, и он постановил: нарушители будут штрафы оплачивать. Все стали осторожнее.

— …И с высылкой американских дипломатов из Москвы. Как правило, это касалось лиц, подозревавшихся в проведении «незаконной деятельности». Под этим значился чаще всего шпионаж. Обеим сторонам приходится сталкиваться с подобными ситуациями. Работал механизм жесткой взаимосвязи: если что-то делалось с одной стороны, вторая предпринимала ответные меры. Беспокойство нашей контрразведки, работавшей в посольстве в США, вызывали и настойчивые попытки американцев устанавливать прослушку. Помню, в Нью-Йорке обнаружили системы прослушивания не только в служебных помещениях, но и в жилых домах, даже в лифтах.

Наше посольство в Вашингтоне еще с императорских времен находилось в старинном особняке на 16-й улице. Это самое близко расположенное к Белому дому иностранное представительство. Однажды наши специалисты нашли — и это повергло их в шок! — подземный туннель, ведущий к нашей дипмиссии. Он тут же был заблокирован.

В ряде случаев стороны договаривались шума не поднимать. Когда я работал уже послом в Вашингтоне и посольство переехало в новое здание на Висконсин-авеню, наши специалисты нашли в нем почти неуловимую систему прослушивания. Но случилось так, что и американская сторона вскрыла совершенно фантастическую систему в своем новом здании посольства в Москве. Стройка тщательно контролировалась американской стороной, но тем не менее, как они выявили, каждая колонна в новом здании фонила. В общем, обе стороны, как говорится, попались. В конце концов американцы надстроили свое здание, не разрушая прежнее. А мы очистили свое посольство в Вашингтоне от их системы.

Но тут случилось необъяснимое. Ельцинский председатель КГБ передал послу США в Москве все технические документы по нашему устройству. Так они обрели этот суперсекрет, не дав взамен ничего со своей стороны. Знаете почему? Наша сторона в тот момент даже не догадалась попросить их об этом.

— Все их откровения — чтобы приукрасить телеграммы или позабавить руководство. Но Москва обычно этот дипломатический жанр не поощряет. Утечки бывали, но только в результате либо неосторожности, либо предательства лиц, допущенных к секретам. Подобные случаи были с шифровальщиками, разведчиками, контрразведчиками и даже с дипломатами.

— Шевченко я знал лично. После вербовки его американской разведкой он, судя по его мемуарам, еще года два, кажется, поставлял ЦРУ секретные документы, в том числе содержание шифровок. Я склонен считать, но для этого у меня, конечно, доказательств нет, что его сгубил алкоголь. Он сильно пил. Но могут быть и иные причины. Наша контрразведка, думаю, знает, почему это произошло.

Припоминаю, что был еще в МИДе некий Огородник, работавший на США. Когда его пришли арестовывать, он проглотил яд. Думаю, из всех ведомств МИД реже всего допускал утечки важной информации.

— Пожалуй, да. Но мое следующее назначение притупило это ощущение. Вместо ожидавшегося двухмесячного отпуска меня вызвали на работу — прямо в секретариат Андрея Андреевича Громыко. По заведенному порядку старший помощник должен был представить нового сотрудника лично министру. Он сказал Громыко, что покажет ему сотрудника Бессмертных. Министр ответил: «Я его знаю». Помощник, выйдя из кабинета, спросил меня: «Ты с Громыко был знаком?» Говорю: «Нет, лично не знаком». Тогда через месяц меня решили снова представить министру. Но Андрей Андреевич строго посмотрел на своего помощника: «Я же вам уже сказал, что я его знаю». Позднее я понял, почему так произошло. Обладая потрясающей памятью, он запомнил фамилию молодого сотрудника МИДа, написавшего несколько речей для Хрущева. Читал он и мои ооновские материалы…

Моя работа у Громыко состояла, помимо прочего, в просмотре всех секретных депеш, поступающих от наших послов и представителей, и выборе для доклада министру только тех из них, которые заслуживали внимания. Скажем, из трехсот полученных за день министру докладывалось только тридцать. Остальные сбрасывались заместителям министра. Работа была нервная — нельзя было ошибиться. Еще одной важной обязанностью было тщательно просматривать проекты выступлений и статей министра с правом предлагать стилистические и субстантивные поправки, а также выискивать «блох», таких, например, как «американцы одной рукой подписывают договоры, а другой — делают шаг назад».

Обычно Громыко уезжал из МИДа в девять вечера. Примерно в полночь дежурный помощник (мы менялись) отправлялся к нему домой или на дачу — доложить новые срочные материалы и забрать те, что он брал с собой. Задача была непростой: нужно было быть готовым ответить на любой вопрос. Он, к примеру, мог спросить: «Британцы уже ответили на наше представление?» Или: «Наш посол в Египте исполнил вчерашнее поручение?» И ты должен был знать, о чем идет речь. Громыко терпеть не мог ответы типа «по-моему», «наверное», «кажется». Лучше было сказать: «Андрей Андреевич, я проверю». Эвфемизм того, что пока не знаю, но выясню и доложу.

Работа с Громыко была дипломатическим университетом. Для меня это был человек-веха. Представления о нем как о холодных Гималаях, как о фигуре мрачноватой, некоем Мистере Нет несправедливо закрепились за ним.

У него было хорошее чувство юмора, он прекрасно знал искусство, любил живопись и музыку. Приезжаешь к нему с документами, он сидит за большим письменным столом. На столе маленький квадрат незанятого пространства, оставшийся от высоких стопок самых разнообразных книг. Он как-то поймал мой вопросительный взгляд и говорит: «У меня привычка — пока не прочитаю или хотя бы не пролистаю книгу, не убираю ее со стола». Очень интересовался историей — российской и мировой. Иногда просил, зная о моих связях среди букинистов, найти для него ту или иную книгу. Когда я стал министром и оказался в том самом кабинете, где работал Громыко, с удивлением обнаружил книги, которые я ему находил. Это были его ­личные приобретения, но он прочитывал их и оставлял в служебном кабинете.

Он мог ругнуться, но только по-своему. Слабое недовольство выражалось в словах «вы — странный человек», среднее — «вы — шляпа», а самое сильное — «вы, батенька, тюфяк». Даже некоторые замы министра получали эти знаки отличия.

Мало кто знает, что Громыко был ученым-экономистом. Но все же значительная часть его дипломатической жизни была связана с США. Можно сказать, хотя и с некоторой натяжкой, что он любил Америку как интереснейший объект для исследования.

— Считал, что всегда разумно исходить из предположения, что имеешь дело с сильным партнером. Ценил фактор доверительности, но всегда осознавал ее ограниченный характер. Не любил собеседников льстивых, видя в лести неискренность. Если партнер заваливал разговор мелкими деталями, как это делал, скажем, президент США Джимми Картер, Громыко видел в этом нехватку стратегического мышления. Он не считал выгодным торопить переговоры или прикрывать отсутствие договоренности звонкими коммюнике. Главное — никогда не упускать из виду национальный интерес.

Вот из такой универсальной школы Громыко я уехал на работу к другому мэтру дипломатии — Анатолию Федоровичу Добрынину, много лет возглавлявшему наше посольство в Вашингтоне.

— Он этот титул заслужил, будучи человеком исключительно талантливым. Понимаете, можно, как говорят, натаскаться на чем-то и быть успешным. Добрынин был изначально талантлив! Меня поражали метаморфозы его карьеры. Начинал с работы авиаконструктора. Когда в конце Отечественной войны возникла необходимость обеспечить кадрами опустевшее министерство иностранных дел, Сталин распорядился провести набор людей инженерного плана. Добрынин был одним из них. Поступив в МИД, сумел быстро перестроить свой мозг. Защитил кандидатскую по истории, написал книгу о политике США в русско-японской войне 1904—1905 годов, которая и сейчас читается взахлеб. Года через два его направляют в ООН на должность заместителя генерального секретаря. В 1962 году он становится послом в Вашингтоне, где проработает 24 года.

Вы спросили, почему его считают суперпослом. Конечно, продолжительность пребывания в должности — еще не основание, чтобы претендовать на это звание. Добрынин сумел стать влиятельным участником процесса принятия решений. Он лучше других ощущал риски. Хороший посол — это ведь мембрана, которая улавливает потоки политики. И он тонко подсказывал центру рациональные решения.

Существует легенда, будто Громыко побаивался возвращать его в Москву, чтобы он не составил ему конкуренцию. Но это, поверьте, не соответствует действительности. Громыко знал себе цену, а Добрынин не стремился уезжать из Вашингтона, где он чувствовал себя как дома. У них был хороший, годами проверенный тандем, который был важной составной успеха того и другого. В свою очередь, и все американские госсекретари отмечали высокий дипломатический класс Добрынина: он умел в любых ситуациях удерживать отношения на плаву. Это устраивало Москву и Вашингтон.

Как личность он был обаятелен, улыбчив, дружелюбен и мажорен. Простые американцы и правители видели в нем воплощение классической русскости — ум, волю, душевность и силу. Известна такая история с Рейганом. Когда Добрынина в 1986 году отозвали в Москву на должность секретаря ЦК КПСС, Рейгану доложили об этом. С непод­дельным удивлением он спросил: «Как? Разве Добрынин коммунист?» Для него-то он был чуть ли не свой!

Фактически мы прощупывали Соединенные Штаты на готовность к снижению рисков холодной войны с начала 1960-х годов. Обе стороны стали задумываться о том, что делать с ядерным оружием. Начались первые контакты. А уже в 70-х годах у нас появились первые договоренности. Все, что касалось ядерного оружия, тогда было большим секретом. Настолько, что о наших контактах с Вашингтоном знала в Москве лишь узкая группа лиц. В посольстве только три человека допускались к секретным данным: Добрынин, Воронцов, который впоследствии тоже служил послом в Вашингтоне, и я. Анатолий Федорович, помню, вспоминал о громыкинских советах, как вести переговоры: «Не увлекаться без нужды идеологическими спорами» и еще: «Ищите к партнеру по переговорам свой подход с учетом его сильных и слабых качеств».

Должен сказать, что американцы были так же настороже, как и мы. Меня как-то пригласил замгоссекретаря для конфиденциального разговора. Мы уселись в уголке, у настольной лампы. «Я передам вам по поручению госсекретаря информацию о нашей новой позиции», — полушепотом сказал он. «Хорошо, — ответил я, — мы ее срочно переправим в Москву». И протянул руку, чтобы забрать бумаги. «Нет, нет, — воскликнул он. — Мне запрещено передавать эти документы». «А как вы передадите тогда вашу позицию?» — «Мне велено зачитать ее вам».

Я откинулся в кресле: «Вы хотите, чтобы я запомнил столь ответственный текст на четырех страницах?» Собеседник смущенно ответил: «Материал высокой секретности. Мне разрешено лишь медленно зачитывать его, чтобы вы успели его записать». Делать было нечего. Мы оба чувствовали себя идиотами, но секретность есть секретность. Он диктовал, я писал.

Через какое-то время пришел ответ из Москвы, и Добрынин поручил мне передать его в Госдепартамент. Мы по традиции перевели текст на английский, и я сказал послу: «Может, в порядке взаимности и мы американцам подиктуем?» Он засмеялся: «В указаниях из Москвы этого нет».

— Да, туман рассеян… В декабре 1979 года я был в отпуске в Москве. Как-то вечером услышал по телевидению короткое сообщение о вводе ограниченного контингента советских войск в Афганистан. Я оторопел. Мне сразу стало ясно, что советско-американские отношения серьезно пострадают. Будет кризис. Так оно и случилось. Вашингтон был в истерике. Там посчитали, что СССР начал стратегическую экспансию на Юг, что, захватив Афганистан, СССР будет доминировать в жизненно важном для них Персидском заливе.

Администрация Картера неистовствовала. Белый дом начал рвать почти все нити с Москвой, в том числе последовал отказ от участия в московской Олимпиаде-80. Был остановлен экспорт зерна в Советский Союз. Введены другие ограничения. Самое опасное, что сделал тогда Вашингтон, — он стал вооружать моджахедов ракетами «Стингер», поражающими самолеты.

Мы сегодня знаем, что вторжение в Афганистан было подготовлено четверкой: Андроповым, Устиновым, Пономаревым (секретарем ЦК КПСС) и Громыко. Брежнев после инфаркта в 1976 году оставался бездеятельным, формальным лидером.

Что интересно, наши военные были против этой акции. До сих пор не совсем ясно, почему такие опытные для того времени умы, как Андропов, Устинов и Громыко, пошли на этот шаг. Скорее всего, они поверили, что США стремятся заменить руководство в Кабуле и взять страну под свой контроль.

Должен сказать — об этом мало кто знает, — что выводу наших войск предшествовали переговоры с США о том, чтобы Афганистан после нашего ухода оставался независимым и нейтральным. В качестве первого замминистра иностранных дел я участвовал в этих контактах с Вашингтоном. Кроме того, чтобы предотвратить нападение проиранских отрядов моджахедов на выводимые из Афганистана советские войска, мне было поручено побывать с особой миссией в Тегеране. Наша армия покинула Афганистан в обстановке полной тишины — не раздалось ни одного выстрела.

— Руководству США не приходило в голову, что они смогут развалить Советский Союз. Об этом они свидетельствуют сами. Что касается Рейгана, то он верил в военное превосходство СССР — этой «империи зла» — и считал необходимым первое свое четырехлетнее президентство посвятить усилению военной мощи США, а второе — договоренностям с СССР. Так и получилось — именно при Рейгане мы договорились о самых серьезных сокращениях ядерных вооружений и даже замахнулись в Рейкьявике на возможность ликвидации всего ядерного оружия.

— Да, на третьем году своего президентства ­Рейган объявил о своей стратегической оборонной инициа­тиве. Первое время Москва находилась под сильным впечатлением, но спустя 8—10 месяцев мы уже знали, что такую оборону США не в состоянии создать.

Мы разогнали тогда гонку вооружений до беспредела. На стратегических ракетах были развернуты десятки тысяч ядерных боеголовок, способных дотла спалить нашу планету. А обычные вооружения? На европейском театре у СССР находилось 60 тысяч танков. Как потом обнаружилось, одна треть из них даже не заводилась. А предполагалось, что если США нанесут по СССР и его союзникам ядерный удар, то мы не только ответим тем же, но и, как кинжал сквозь масло, пройдем по Западной Европе танками до Ла-Манша. Эта гонка, конечно, поистрепала нашу экономику, снизила жизненный уровень, породила недовольство нашей отсталостью во многих сферах.

— Вернулся я до этого — в 1983 году, когда настроения в пользу глубоких перемен еще не носились в воздухе. Возглавил отдел США и Канады в министерстве… В 1985 году к власти пришел Горбачев, а в МИД — Шеварднадзе. В Москве он был мало известен, разве что анекдотами о том, как он наводит порядок в Грузии, борется там с коррупцией. Вот один из них. Собрал он своих чиновников поговорить о вреде взяток. Чиновники клялись, что взяток не берут. «Тогда проголосуем за то, что живем честно, — предложил Шеварднадзе и добавил: — Левой ­рукой». Все подняли руки, а на них — дорогие швейцарские часы. В те времена это было смешно. Подобные анекдоты шли на пользу Шеварднадзе — его образ в общественном мнении был позитивным и интригующим.

Прибыв в МИД, он вызвал меня: «Александр Александрович, что происходит на американском направлении?» Слушал доклад, делал заметки в блокноте, и лицо его мрачнело. Он был смущен объемом задач, которые предстояло решать уже в ближайшее время. Через месяц запланирована встреча с госсекретарем США Шульцем по ракетным делам. «Наверное, зря я согласился стать министром», — сказал он. Я успокоил: мол, не боги горшки обжигают. Обладая большим интеллектом, немалыми достоинствами и трудоспособностью, он быстро вошел в курс дела.

Позднее у него возникли расхождения с профессионалами по некоторым вопросам, особенно на фоне событий, происходивших в Восточной Европе, Прибалтике и Германии. Шеварднадзе стал слишком полагаться на готовность Запада «спасать режим Горбачева». Но вопросы, связанные с объединением Германии, он часто вел сам, без согласования с руководством страны.

Интенсивность работы постоянно нарастала. Президенты СССР и США стали встречаться ежегодно. В конце 1985 года состоялась первая такая встреча в Женеве. Она показала, что, оказывается, с Рейганом можно работать. Он начал свое второе президентство на позитивной ноте.

На следующий год меня назначают замминистра. К американскому направлению добавились другие проблемы. Когда еще через пару лет я стал первым замминистра, поле моей ответственности включало: отношения с США, ­Канадой, Турцией, Ираном, Афганистаном, проблемы Ближнего Востока.

Я давно был сторонником развития связей с Ираном и Турцией. Это, конечно, сложные страны, с давними антироссийскими традициями. Но мы веками были соседями. Я дал несколько интервью в пользу активизации связей с Анкарой. Потом полетел в Турцию, где провел переговоры с первым замминистра иностранных дел. В Иран я летал с другой миссией — встретиться там с руководством иранской дипломатии и будущим президентом этой страны Рафсанджани. До этого Тегеран представлялся мне монотонным и мрачным городом, погрузившимся в религиозные сумерки. И был поражен, увидев цветущий город, с новостройками, магазинами, переполненными товарами. Мне захотелось ближе понаблюдать за людьми, и я попросил представителей иранского МИДа организовать мне посещение какого-нибудь популярного ресторана. Мне заказали столик. Оказалось, что мусульманская революция не лишила народ обычных радостей жизни. Это стало открытием. На бытовом уровне жизнь ­Тегерана бурлила…

Багдад очень ревниво отнесся к моим переговорам в Тегеране. Видимо, у иракцев там была неплохая разведка, потому что им стали известны некоторые важные детали переговоров. Саддам Хусейн потребовал от Москвы разъяснений, и Горбачев сказал мне: «Поезжай и расхлебывай кашу, которую заварил». Я съездил в Багдад и, мне показалось, успокоил Саддама…