Олег Табаков. Рабочий сцены

Олег Табаков — о Белоснежке, которая кормит его уже много лет, o королевской красоте Анны Ахматовой, о штурвале, брошенном капитаном Ефремовым, о приводе в милицию за драку в бане, о том, как кирдык чуть было не подкрался незаметно, а также о народном способе лечения хандры.

— Знаешь, меня пробило, когда санитары «скорой помощи» стали выносить из квартиры носилки, на которых я лежал, и один вдруг заорал: «Погоди, он еще живой. Нельзя вперед ногами!» Впервые поймал себя на мысли: ведь и в самом деле кирдык может приключиться, а Антошке, сыну, только четыре года от роду… По-отечески нежное участие в моей судьбе принял тогда академик Иосиф Кассирский, известный в СССР гематолог. До сих пор приятельствую с Генкой, его сыном. Раньше методика лечения инфаркта была своеобразная: полагалось семь недель кряду неподвижно лежать на спине и постоянно принимать аспирин — с каждым днем все большую дозу… До того закормили таблетками, блин, что язва образовалась! Положили меня в двухместную палату Боткинской больницы. Сначала помер один мой сосед, потом второй, затем бедолага из смежного отсека, с которым мы делили туалетную комнату. Он скончался в субботу ближе к вечеру. Врачи разошлись по домам, а санитарам лень было тащить тело в морг, и они, суки, не придумали ничего умнее, как запихнуть труп в ванную. Но я ведь этого не знал! Ночью встал по малой нужде, свет в туалетной комнате не врубил, успев за семь недель досконально освоиться на местности, сделал то, зачем пришел, открыл воду в ванной, поскольку рукомойник не работал, и вдруг почуял нечто подозрительное. Щелкнул выключателем, оглянулся и… едва не схлопотал повторный инфаркт. От неожиданности мог кондрашка запросто хватить!

— Ты об инфаркте? С тех пор делаю в жизни лишь то, что мне по-настоящему интересно, не отвлекаясь и не размениваясь по мелочам. Это главный урок, который вынес из болезни. Я ведь потом еще раз угодил на койку, но перед тем, как залечь по второму кругу, успел побывать в Лаврушинском переулке и получить причитавшийся гонорар за театральные постановки пьесы «Белоснежка и семь гномов», к написанию которой имел непосредственное отношение. Между прочим, эта история до сих пор меня неплохо подкармливает. Словом, съездил за деньгами, вернулся домой и почувствовал: все, кончаюсь. Бедная Люся заметалась туда-сюда по квартире, не зная, что делать. А я смотрел на происходящее отстраненно, как бы со стороны. Умом понимал, что жена в панике, видел, как она любит меня, тревожится, места себе не находит, но взирал на все спокойно. Потом вдруг подумал: это конец и дальше пойду уже сам. Человек и живет-то в одиночестве, а помирает тем паче. Даже если рядом толпа людей… Испытывал ли страх? То состояние измерялось иными словами, другим душевным состоянием. Жалел лишь, что рановато. Помнишь, Владимир Владимирович… не вздрагивай, не Путин, а Маяковский, писал в предсмертной записке: «Счастливо оставаться… Жаль — снял лозунг, надо бы доругаться…» Вот так и я: не успел доделать кое-чего на этом свете. Стал подробно объяснять Люсе про сберегательные книжки: одна, мол, открыта специально для «Белоснежки», а на вторую переводят гонорары за съемки в кино, работу на радио, записи на грампластинках… Смотрю, жена не слушает, плачет. Решила: раз про деньги заговорил, точно умирает. Никого пугать я не собирался, однако сигнал сверху уловил: не заносись, умерь пыл! Не скажу, будто внял предупреждению Господа, но мысль о бренности земного бытия из заемной, книжной мудрости стала моей собственной, прочувствованной, абсорбированной. Как говорится, испытано на себе.

— Тем не менее, вы ведь не прекратили активничать: после того, как в 1970 году Ефремов ушел во МХАТ, фактически возглавили «Современник», став его директором.

— Смешной ты человек! Речь шла не о пустячке копеечном — о предательстве. Мы же любили Олега, выбрали его главой семьи, поверили, будто это навсегда. Словно отец ушел из дома, сказав, что отыскал местечко потеплее. А мне, как ты помнишь, чувство безотцовщины знакомо с детства, однажды испытал подобное и повторения не желал. Самое страшное, что можно было вообразить в создавшейся ситуации, это разрушение дела, которому мы собирались посвятить жизнь. И тогда я стал директором. Никто меня не просил, и я ничьего совета или одобрения не спрашивал. Если капитан первым покидает судно в шторм, кто-то же должен стать к штурвалу! Потом меня вызвали в отдел культуры горкома партии: «Будете рулить?» Ответил: «Уже». Но обязанности худрука на себя не взял. После ухода Олега в театре не стало главного режиссера, эту роль попыталась сыграть специально избранная коллегия в составе Лили Толмачевой, Гали Волчек, Игоря Кваши, Андрея Мягкова, кажется, Вити Сергачева и меня. Мы собирались, пробовали что-то такое обсуждать, решать, но я быстро просек, что актеры не могут ничем по-настоящему руководить. И все же главной цели нам удалось добиться: «Современник» не только остался на плаву, но даже прибавил ходу! Перед тем как отчалить, Ефремов все же внял многолетним призывам, обратил внимание на классику и попытался поставить чеховскую «Чайку», однако тот спектакль не стал событием. А вот когда Олег ушел, мы словно второе дыхание обрели, развернулись по полной программе.

— Пару лет не разговаривали. Даже не здоровались, случайно встречаясь. Он ведь что сделал на прощание? Уже объявив свое решение, пожаловал к нам на совет и заявил с порога: «Что, мля, заседаете? Ну-ну! Только учтите: Лелик дал согласие занять место главрежа». Я, понятное дело, возмутился, потребовал рассказать, откуда такая любопытная информация. Да вот, отвечает, мне в горкоме партии сообщили. Говорю: «Поехали вместе, пусть подтвердят в моем присутствии». Конечно, никто такой глупости повторить не мог, поскольку я не подписывался на подобные назначения.

— Нет! Помирились мы значительно позже. 25 августа 1970 года умер Василий Топорков, учивший и Олега, и меня. Смерть хронологически почти совпала с уходом Ефремова из «Современника». Если хочешь, в этом был определенный знак. В почетном карауле у гроба учителя мы оказались рядом. Тут же стоял Сергей Бондарчук, принявшийся ругать нас последними словами: «Где ваша совесть, идиоты? Совсем стыд потеряли! Хотя бы из уважения к Василию Осиповичу, сделавшему из вас актеров, пожмите друг другу руки, дураки». Но прошло еще какое-то время, прежде чем Ефремов нашел в себе силы прийти ко мне и принести извинения. Мы даже слезу по случаю восстановления порушенных дипломатических отношений пустили… А дальше было так. Я самолично решил стать директором «Современника», а спустя семь лет, тоже никого не спросив, сложил с себя полномочия. Правда, Галю Волчек, которую в 72-м году власти наконец-то назначили главным режиссером, предупредил. Я понял, что мое представление о задачах, стоящих перед театром, совершенно не совпадает с тем, как видят развитие «Современника» остальные члены правления. Вот и написал заявление об уходе из директоров по собственному желанию, понизив себя до рядовых актеров труппы. Потом и вовсе перешел на разовые спектакли. В то время я много работал за границей, сделал десятка два постановок, хотя всегда знал, что не обладаю режиссерским талантом. Зато я способен научить актеров хорошо играть. Что же касается концепции, философского осмысления роли и прочих словесных красивостей — это, извини, не ко мне… В 83-м году я попал по контракту в Соединенные Штаты, потом перебрался в Канаду, где должен был ставить очередной спектакль. Там-то меня и подкосила болезнь. Начиналось с банального насморка, затем возник фарингит, ларингит, бронхит… Пошло-поехало! Если хвори дать разгуляться, потом ее не остановишь. Словом, вернулся в Москву с воспалением легких, итогом которого стала астма. У нас это наследственное — бабушка, мама, все страдали. Вот и меня прихватило. Долго не мог оправиться, задыхался, а на дворе стояло лето, шел июль… Из-за постоянных проблем со здоровьем настроение было хреновое, а тут еще в довершение к прочим радостям возникли проблемы и в Театре-студии на Чаплыгина, мы прекратили играть там. Случилась отвратительная история: к нам в подвал приехали коллеги из Финляндии, специально выкупили три вагона в поезде «Лев Толстой» и пожаловали из Хельсинки. А ученицу мою, занятую в спектакле «Две стрелы», не отпустили в тот вечер из ТЮЗа, где она состояла в штате. Пришлось все отменять, извиняться перед финнами. Но что толку от слов, если у людей испорчена поездка, а наша репутация растоптана в грязи? Я не сдержался, рубанул сплеча: «Закрываем лавочку! Подвал больше не работает!» Действительно, три года студия не функционировала, актеры разбрелись по разным театрам, что было горше всего…

Так вот, возвращаемся в лето 83-го. Я очень торопился выздороветь, поскольку намечались гастроли «Современника» в Волгограде и Донецке. Активно лечился, стараясь поспеть в срок и не подвести товарищей. Позвонил тогдашнему директору театра Володе Носкову, вполне милому и славному человеку, впоследствии много лет руководившему Центральным домом литераторов: так, мол, и так, я на ногах, к бою готов. А он отвечает: «Олег, не переживай. Мы уже ввели дублеров на твои роли. Они сыграют, а ты лечись». И тут я окончательно осознал, что мне не по пути с этими ребятками. В приличном обществе такие вещи за спиной не делают. Да, порой я отсутствовал в Москве по четыре-пять месяцев, но никогда не подводил театр, ничего не срывал и не скрывал, не просил переверстывать под меня репертуар. За все годы работы в «Современнике» по моей вине подобие серьезной проблемы возникло лишь однажды. Трагикомичная история! Кажется, в 58?м или в 59-м человек нетрадиционной сексуальной ориентации полез ко мне в бане с непристойными предложениями. Будучи провинциалом по духу и воспитанию, я без лишних разговоров хватил беднягу железной шайкой по голове и… оказался в милиции за драку в общественном месте. Стражи правопорядка не стали долго держать меня в кутузке, из отделения я рванул в театр, но, пробираясь через оркестровую яму, увидел, как на сцену выходит Игорь Кваша в моих красных носках и сшитых на заказ мокасинах… Спектакль «Никто» в тот вечер отменять не пришлось, хотя я чувствовал себя за кулисами не слишком комфортно. Словом, заявление Володи Носкова, что в предстоящих гастролях «Современник» на меня не рассчитывает, было из разряда сюрпризов, которые не отнесешь к приятным.

— Моих же учеников! Они-то искренне считали, что помогают мне, выручая учителя в трудную минуту… Что тут сказать? Никаких разборок, выяснений отношений я, разумеется, затевать не стал, лишь вежливо попрощался и… перевернулся в кровати на другой бок. Видимо, кто-то сообщил Ефремову о моем душевном кризисе и отчаянном состоянии, поскольку на следующий день он возник в дверях квартиры на Селезневке, где я тогда жил. Поглядел на умирающего и сказал: «Лелик, кончай, б…дь, дурью маяться. Вот принес тебе пьесу, прочти на досуге». Это был «Амадей» Питера Шеффера. С тем в 83-м я и перешел в Художественный театр. А спустя еще год Олег подал высокому начальству бумагу-ходатайство о моем назначении ректором Школы-студии МХАТ. Его вызвал к себе Лигачев, секретарь ЦК. Егор Кузьмич взял Ефремова под локоток, отвел в сторонку и доверительно спросил: «А Табаков-то наш человек? В «Семнадцати мгновениях весны» врага сыграл, Шелленберга». Ефремов успокоил: «Наш! На сто процентов!» Так меня утвердили на посту, на котором я честно оттрубил пятнадцать лет.

— Наиболее успешной практика в Художественном театре была у Олега в первые пятнадцать лет. До 1985 года. А потом началось — раздел на две труппы, разброд и шатания… До анекдотов ведь доходило! Помню, садился в такси и говорил: «Во МХАТ!» Водитель обязательно уточнял: «Вам в какой — в мужской или в женский?» Одним руководил Ефремов, вторым — Доронина.

Заканчивая же рассказ о разделе МХАТ, вынужден констатировать: ставка, сделанная Ефремовым, не сработала, чуда не случилось. Дела в театре шли все сложнее и сложнее. Олег в это время уже болел, а в последние годы и вовсе был прикован к аппарату искусственной вентиляции легких, не мог дышать самостоятельно. Как это обычно случается в природе, стоит сильному, крупному животному ослабеть, вокруг него тут же начинают кучковаться всякие шакалы, гиены и прочие малосимпатичные твари… Художественный театр перестал быть успешным, и актеры, которые нуждаются в постоянной любви и признании у зрителей, обвинили во всех грехах руководителя. И это тоже, увы, не ново. Сукины дети… Олег видел, что происходит, прекрасно понимал и дважды предлагал мне объединить в единый коллектив МХАТ и студию с Чаплыгина, слиться, так сказать, в творческом экстазе. Впервые разговор об этом зашел году в 92-м. Мы отобедали в ресторане на Чистопрудном бульваре, я, вдохновленный, тут же отправился к своим ребятам, но не встретил понимания. Женя Миронов, Володя Машков, Сережа Газаров и другие смотрели на меня с удивлением, искренне недоумевая, зачем им, молодым, успешным, идущим в гору, впрягаться в чужую телегу и тащить ее за собой. Подобная перспектива не вызвала ни энтузиазма, ни положительных эмоций. И моя метафора про новое вино в старых мехах должного эффекта не произвела. Ребята как стояли в курилке с сигаретами, так и остались в тех же позах, только ниже головы опустили. Я сразу и затих…